НЬЮ-ХЕЙВЕН – Последние 25 лет я был прирожденным китайским оптимистом. Впервые я пришел к такому мнению в разгар азиатского финансового кризиса 1997–1998 годов. Так называемое “экономическое чудо” в Восточной Азии было разрушено, и Китай повсеместно изображался как последняя “костяшка” домино, которая упадет в то, что тогда считалось первым кризисом глобализации. В тот период, после чего я объездил весь регион в качестве главного экономиста Morgan Stanley, я быстро оценил силу рыночных экономических преобразований в Китае. Итак, в марте 1998 года я высказал совсем иную точку зрения на страницах Financial Times, опубликовав свою первую статью о Китае “Страна восходящего дракона”.
Если в двух словах, мой аргумент заключался в том, что Китай вытеснит Японию в качестве нового двигателя посткризисной Азии. Япония барахталась в последствиях после взрыва “пузыря”, тогда как ориентированный на реформы Китай обладал необходимыми средствами, решимостью и стратегией, чтобы противостоять валютному заражению разрушительного внешнего шока и поддерживать быстрый экономический рост. По мере того, как Китай продвигался вперед, чему способствовало его вступление во Всемирную торговую организацию в конце 2001 года, а Япония погрузилась во второе потерянное десятилетие, китайская экономика взлетела как ракета.
Это стало началом необычайного путешествия для меня как китайского оптимиста с Уолл-Стрит. Весной 1998 года я провел день в Сиэтле с тогдашним министром финансов Китая Сян Хуайчэном. Он прочитал мою статью в FT и хотел обменяться мнениями по экономике Китая и США. Он просил меня рассматривать Китай не столько с точки зрения традиционных государственных предприятий (ГП), сколько через призму быстро развивающейся предпринимательской субкультуры, движимой поселково-волостными предприятиями (ПВП).
НЬЮ-ХЕЙВЕН – Последние 25 лет я был прирожденным китайским оптимистом. Впервые я пришел к такому мнению в разгар азиатского финансового кризиса 1997–1998 годов. Так называемое “экономическое чудо” в Восточной Азии было разрушено, и Китай повсеместно изображался как последняя “костяшка” домино, которая упадет в то, что тогда считалось первым кризисом глобализации. В тот период, после чего я объездил весь регион в качестве главного экономиста Morgan Stanley, я быстро оценил силу рыночных экономических преобразований в Китае. Итак, в марте 1998 года я высказал совсем иную точку зрения на страницах Financial Times, опубликовав свою первую статью о Китае “Страна восходящего дракона”.
Если в двух словах, мой аргумент заключался в том, что Китай вытеснит Японию в качестве нового двигателя посткризисной Азии. Япония барахталась в последствиях после взрыва “пузыря”, тогда как ориентированный на реформы Китай обладал необходимыми средствами, решимостью и стратегией, чтобы противостоять валютному заражению разрушительного внешнего шока и поддерживать быстрый экономический рост. По мере того, как Китай продвигался вперед, чему способствовало его вступление во Всемирную торговую организацию в конце 2001 года, а Япония погрузилась во второе потерянное десятилетие, китайская экономика взлетела как ракета.
Это стало началом необычайного путешествия для меня как китайского оптимиста с Уолл-Стрит. Весной 1998 года я провел день в Сиэтле с тогдашним министром финансов Китая Сян Хуайчэном. Он прочитал мою статью в FT и хотел обменяться мнениями по экономике Китая и США. Он просил меня рассматривать Китай не столько с точки зрения традиционных государственных предприятий (ГП), сколько через призму быстро развивающейся предпринимательской субкультуры, движимой поселково-волостными предприятиями (ПВП).