В конце девятнадцатого века Азия для Европы была, главным образом, либо источником вдохновения для художников, либо центром имперских амбиций. В Азии, в свою очередь, в Европе видели либо образец современности, как в Японии эпохи Мэйдзи, либо барометр разложения, как в Китае. Один век спустя экономическое чудо Японии изменило в глазах Европы имидж, по крайней мере, небольшой части Азии, которая стала считаться местом быстрого технического и промышленного прогресса. Сегодня в первые годы двадцать первого века восприятие Европы в Азии и Азии в Европе резко меняется по мере того, как азиатские экономики процветают, тогда как Европейский Союз находится в состоянии кризиса самосознания и уверенности в собственных возможностях.
Известные азиатские деятели, такие как бывший сингапурский лидер Ли Куан Ю, сегодня предупреждают европейцев, что, если они продолжат сегодняшний курс, Европа быстро утратит значимость во всех сферах, за исключением туризма и элитной недвижимости. Известный китайский бизнесмен, живущий и работающий в Гонконге и Лондоне, выразился еще более конкретно. На частном собрании ведущих бизнесменов и политических лидеров несколько недель тому назад в Париже он сказал: «Вы, европейцы, превращаетесь в страну третьего мира. Вы тратите свое время не на те вопросы (как, например, конституция, государство всеобщего благосостояния, пенсионный кризис) и систематически даете неправильные ответы на поставленные вами вопросы».
Взгляды европейцев на Азию в целом и, в частности, на Китай являются более сложными и колеблются от разумного приспособления к новому достойному уважения конкуренту до чисто идеологического неприятия. В мае 1968 года во Франции студенты (или, по крайней мере, некоторые из них), вышедшие на улицы, чтобы создать новый мир, мечтали о маоистском Китае – Китае в самом разгаре жестокой и бессмысленной Культурной революции. Их абсурдное и нелепое увлечение этой идеей было в такой же мере продуктом неведения о преступлениях Мао, как и результатом скуки в процветающем обществе, где практически не существовала безработица.
В конце девятнадцатого века Азия для Европы была, главным образом, либо источником вдохновения для художников, либо центром имперских амбиций. В Азии, в свою очередь, в Европе видели либо образец современности, как в Японии эпохи Мэйдзи, либо барометр разложения, как в Китае. Один век спустя экономическое чудо Японии изменило в глазах Европы имидж, по крайней мере, небольшой части Азии, которая стала считаться местом быстрого технического и промышленного прогресса. Сегодня в первые годы двадцать первого века восприятие Европы в Азии и Азии в Европе резко меняется по мере того, как азиатские экономики процветают, тогда как Европейский Союз находится в состоянии кризиса самосознания и уверенности в собственных возможностях.
Известные азиатские деятели, такие как бывший сингапурский лидер Ли Куан Ю, сегодня предупреждают европейцев, что, если они продолжат сегодняшний курс, Европа быстро утратит значимость во всех сферах, за исключением туризма и элитной недвижимости. Известный китайский бизнесмен, живущий и работающий в Гонконге и Лондоне, выразился еще более конкретно. На частном собрании ведущих бизнесменов и политических лидеров несколько недель тому назад в Париже он сказал: «Вы, европейцы, превращаетесь в страну третьего мира. Вы тратите свое время не на те вопросы (как, например, конституция, государство всеобщего благосостояния, пенсионный кризис) и систематически даете неправильные ответы на поставленные вами вопросы».
Взгляды европейцев на Азию в целом и, в частности, на Китай являются более сложными и колеблются от разумного приспособления к новому достойному уважения конкуренту до чисто идеологического неприятия. В мае 1968 года во Франции студенты (или, по крайней мере, некоторые из них), вышедшие на улицы, чтобы создать новый мир, мечтали о маоистском Китае – Китае в самом разгаре жестокой и бессмысленной Культурной революции. Их абсурдное и нелепое увлечение этой идеей было в такой же мере продуктом неведения о преступлениях Мао, как и результатом скуки в процветающем обществе, где практически не существовала безработица.