ПАРИЖ – На прошлой неделе умерла Симона Вейль, французский (а затем и европейский) политик. У меня всегда перед глазами её портрет. Это чёрно-белое фото, сделанное перед мемориалом неизвестному еврейскому мученику в Париже в сентябре 1979 года, в период между Рош ха-Шаном и Йом-Киппуром, называемый также «Днями трепета». Молодой мужчина с непокрытой головой произносит с трибуны речь памяти тех, кто погиб во время Холокоста. Симона Вейль стоит в первом ряду, это симпатичная женщина, глубоко задумавшаяся о чём-то, но, тем не менее, слушающая очень внимательно. Она скептична, строга, недоверчива, насторожена. Позднее она скажет молодому человеку тоном мягкого упрёка: «Слишком много лирики».
За несколько лет до этого, в 1974 году, она выступила во французском парламенте с речью, которая изменила жизнь французских женщин и стала таким же символом президентства Валери Жискар д’Эстена, как отмена смертной казни стала символом президентства преемника Жискара – Франсуа Миттерана. Тогда, защищая легализацию абортов, она была похожа на Роми Шнайдер из фильма Орсона Уэллса «Процесс», решительно настроенная и в то же время смущённая. В её словах гром сочетался с бездонной меланхолией. Может быть, она и не плакала после этого выступления, но я не сомневаюсь, что она пережила тот момент, который христианский теолог Дунс Скот называл «предельным одиночеством».
Парадоксальным образом её уважали, прославляли и восхищались ею по всей Европе, хотя при этом она жила будто безбилетник в эпоху, которую никогда полностью не одобряла, – загадка для своих современников, всегда немного отстранённая, но настолько честная перед самой собой, насколько это вообще возможно человеку. Она знала своё призвание, направление судьбы, а также силу своего желания (которое было для неё непоколебимым) покончить с тем, что она назвала – во время демонстрации в Париже в поддержку жертв взрыва синагоги на улице Коперника в 1980 году – «еврейской дезинтеграцией».
ПАРИЖ – На прошлой неделе умерла Симона Вейль, французский (а затем и европейский) политик. У меня всегда перед глазами её портрет. Это чёрно-белое фото, сделанное перед мемориалом неизвестному еврейскому мученику в Париже в сентябре 1979 года, в период между Рош ха-Шаном и Йом-Киппуром, называемый также «Днями трепета». Молодой мужчина с непокрытой головой произносит с трибуны речь памяти тех, кто погиб во время Холокоста. Симона Вейль стоит в первом ряду, это симпатичная женщина, глубоко задумавшаяся о чём-то, но, тем не менее, слушающая очень внимательно. Она скептична, строга, недоверчива, насторожена. Позднее она скажет молодому человеку тоном мягкого упрёка: «Слишком много лирики».
За несколько лет до этого, в 1974 году, она выступила во французском парламенте с речью, которая изменила жизнь французских женщин и стала таким же символом президентства Валери Жискар д’Эстена, как отмена смертной казни стала символом президентства преемника Жискара – Франсуа Миттерана. Тогда, защищая легализацию абортов, она была похожа на Роми Шнайдер из фильма Орсона Уэллса «Процесс», решительно настроенная и в то же время смущённая. В её словах гром сочетался с бездонной меланхолией. Может быть, она и не плакала после этого выступления, но я не сомневаюсь, что она пережила тот момент, который христианский теолог Дунс Скот называл «предельным одиночеством».
Парадоксальным образом её уважали, прославляли и восхищались ею по всей Европе, хотя при этом она жила будто безбилетник в эпоху, которую никогда полностью не одобряла, – загадка для своих современников, всегда немного отстранённая, но настолько честная перед самой собой, насколько это вообще возможно человеку. Она знала своё призвание, направление судьбы, а также силу своего желания (которое было для неё непоколебимым) покончить с тем, что она назвала – во время демонстрации в Париже в поддержку жертв взрыва синагоги на улице Коперника в 1980 году – «еврейской дезинтеграцией».